Теплый хлеб
Когда кавалеристы проходили через деревню Бережки, немецкий снаряд
разорвался на околице и ранил в ногу вороного коня. Командир оставил раненого
коня в деревне, а отряд ушёл дальше, пыля и позванивая удилами, - ушёл,
закатился за рощи, за холмы, где ветер качал спелую рожь.
Коня взял к себе мельник Панкрат. Мельница давно не работала, но мучная
пыль навеки въелась в Панкрата. Она лежала серой коркой на его ватнике и
картузе. Из-под картуза посматривали на всех быстрые глаза мельника. Панкрат
был скорый на работу, сердитый старик, и ребята считали его колдуном.
Панкрат вылечил коня. Конь остался при мельнице и терпеливо возил глину,
навоз и жерди - помогал Панкрату чинить плотину.
Панкрату трудно было прокормить коня, и конь начал ходить по дворам
побираться. Постоит, пофыркает, постучит мордой в калитку, и, глядишь, ему
вынесут свекольной ботвы, или чёрствого хлеба, или, случалось даже, сладкую
морковку. По деревне говорили, что конь ничей, а вернее - общественный, и
каждый считал своей обязанностью его покормить. К тому же конь - раненый,
пострадал от врага.
Жил в Бережках со своей бабкой мальчик Филька, по прозвищу "Ну Тебя".
Филька был молчаливый, недоверчивый, и любимым его выражением было: "Да ну
тебя!". Предлагал ли ему соседский мальчишка походить на ходулях или поискать
позеленевшие патроны, Филька отвечал сердитым басом: "Да ну тебя! Ищи сам!".
Когда бабка выговаривала ему за неласковость, Филька отворачивался и бормотал:
"Да ну тебя! Надоела!".
Зима в этот год стояла тёплая. В воздухе висел дым. Снег выпадал и тотчас
таял. Мокрые вороны садились на печные трубы, чтобы обсохнуть, толкались,
каркали друг на друга. Около мельничного лотка вода не замерзала, а стояла
чёрная, тихая, и в ней кружились льдинки.
Панкрат починил к тому времени мельницу и собирался молоть хлеб, - хозяйки
жаловались, что мука кончается, осталось у каждой на два-три дня, а зерно
лежит немолотое.
В один из таких тёплых серых дней раненый конь постучал мордой в калитку к
Филькиной бабке. Бабки не было дома, а Филька сидел за столом и жевал кусок
хлеба, круто посыпанный солью.
Филька нехотя встал, вышел за калитку. Конь переступил с ноги на ногу и
потянулся к хлебу. "Да ну тебя! Дьявол!" - крикнул Филька и наотмашь ударил
коня по губам. Конь отшатнулся, замотал головой, а Филька закинул хлеб далеко
в рыхлый снег и закричал:
- На вас не напасёшься, на христорадников! Вон твой хлеб! Иди копай его
мордой из-под снега! Иди копай!
И вот после этого злорадного окрика и случились в Бережках те удивительные
дела, о каких и сейчас люди говорят, покачивая головами, потому что сами не
знают, было ли это или ничего такого и не было.
Слеза скатилась у коня из глаз. Конь заржал жалобно, протяжно, взмахнул
хвостом, и тотчас в голых деревьях, в изгородях и печных трубах завыл,
засвистел пронзительный ветер, вздул снег, запорошил Фильке горло. Филька
бросился обратно в дом, но никак не мог найти крыльца - так уже мело кругом и
хлестало в глаза. Летела по ветру мёрзлая солома с крыш, ломались скворечни,
хлопали оторванные ставни. И всё выше взвивались столбы снежной пыли с
окрестных полей, неслись на деревню, шурша, крутясь, перегоняя друг друга.
Филька вскочил наконец в избу, припёр дверь, сказал: "Да ну тебя!" - и
прислушался. Ревела, обезумев, метель, но сквозь её рев Филька слышал тонкий и
короткий свист - так свистит конский хвост, когда рассерженный конь бьёт им
себя по бокам.
Метель начала затихать к вечеру, и только тогда смогла добраться к себе в
избу от соседки Филькина бабка. А к ночи небо зазеленело, как лёд, звёзды
примёрзли к небесному своду, и колючий мороз прошёл по деревне. Никто его не
видел, но каждый слышал скрип его валенок по твёрдому снегу, слышал, как
мороз, озоруя, стискивал толстые брёвна в стенах, и они трещали и лопались.
Бабка, плача, сказала Фильке, что наверняка уже замёрзли колодцы и теперь
их ждёт неминучая смерть. Воды нет, мука у всех вышла, а мельница работать
теперь не сможет, потому что река застыла до самого дна.
Филька тоже заплакал от страха, когда мыши начали выбегать из подпола и
хорониться под печкой в соломе, где ещё оставалось немного тепла. "Да ну вас!
Проклятые!" - кричал он на мышей, но мыши всё лезли из подпола. Филька
забрался на печь, укрылся тулупчиком, весь трясся и слушал причитания бабки.
- Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, - говорила
бабка. - Заморозил колодцы, побил птиц, высушил до корня леса и сады. Десять
лет после того не цвели ни деревья, ни травы. Семена в земле пожухли и
пропали. Голая стояла наша земля. Обегал её стороной всякий зверь - боялся
пустыни.
- Отчего же стрясся тот мороз? - спросил Филька.
- От злобы людской, - ответила бабка. - Шёл через нашу деревню старый
солдат, попросил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспанный, крикливый,
возьми и дай одну только чёрствую корку. И то не дал в руки, а швырнул на пол
и говорит: "Вот тебе! Жуй!". - "Мне хлеб с полу поднять невозможно, - говорит
солдат. - У меня вместо ноги деревяшка." - "А ногу куда девал?" - спрашивает
мужик. "Утерял я ногу на Балканских горах в турецкой баталии", - отвечает
солдат. "Ничего. Раз дюже голодный - подымешь, - засмеялся мужик. - Тут тебе
камердинеров нету". Солдат покряхтел, изловчился, поднял корку и видит - это
не хлеб, а одна зелёная плесень. Один яд! Тогда солдат вышел на двор, свистнул
- и враз сорвалась метель, пурга, буря закружила деревню, крыши посрывала, а
потом ударил лютый мороз. И мужик тот помер.
- Отчего же он помер? - хрипло спросил Филька.
- От охлаждения сердца, - ответила бабка, помолчала и добавила: - Знать, и
нынче завелся в Бережках дурной человек, обидчик, и сотворил злое дело. Оттого
и мороз.
- Чего ж теперь делать, бабка? - спросил Филька из-под тулупа. - Неужто
помирать?
- Зачем помирать? Надеяться надо.
- На что?
- На то, что поправит дурной человек своё злодейство.
- А как его исправить? - спросил, всхлипывая, Филька.
- А об этом Панкрат знает, мельник. Он старик хитрый, учёный. Его спросить
надо. Да неужто в такую стужу до мельницы добежишь? Сразу кровь остановится.
- Да ну его, Панкрата! - сказал Филька и затих.
Ночью он слез с печи. Бабка спала, сидя на лавке. За окнами воздух был
синий, густой, страшный.
В чистом небе над осокорями стояла луна, убранная, как невеста, розовыми
венцами.
Филька запахнул тулупчик, выскочил на улицу и побежал к мельнице. Снег пел
под ногами, будто артель весёлых пильщиков пилила под корень берёзовую рощу за
рекой. Казалось, воздух замёрз и между землёй и луной осталась одна пустота -
жгучая и такая ясная, что если бы подняло пылинку на километр от земли, то и
её было бы видно и она светилась бы и мерцала, как маленькая звезда.
Чёрные ивы около мельничной плотины поседели от стужи. Ветки их
поблёскивали, как стеклянные. Воздух колол Фильке грудь. Бежать он уже не мог,
а тяжело шёл, загребая снег валенками.
Филька постучал в окошко Панкратовой избы. Тотчас в сарае за избой заржал
и забил копытом раненый конь. Филька охнул, присел от страха на корточки,
затаился. Панкрат отворил дверь, схватил Фильку за шиворот и втащил в избу.
- Садись к печке, - сказал он.- Рассказывай, пока не замёрз.
Филька, плача, рассказал Панкрату, как он обидел раненого коня и как из-за
этого упал на деревню мороз.
- Да-а, - вздохнул Панкрат, - плохо твоё дело! Выходит, что из-за тебя
всем пропадать. Зачем коня обидел? За что? Бессмысленный ты гражданин!
Филька сопел, вытирал рукавом глаза.
- Ты брось реветь! - строго сказал Панкрат. - Реветь вы все мастера. Чуть
что нашкодил - сейчас в рёв. Но только в этом я смысла не вижу. Мельница моя
стоит, как запаянная морозом навеки, а муки нет, и воды нет, и что нам
придумать - неизвестно.
- Чего же мне теперь делать, дедушка Панкрат? - спросил Филька.
- Изобрести спасение от стужи. Тогда перед людьми не будет твоей вины. И
перед раненой лошадью - тоже. Будешь ты чистый человек, весёлый. Каждый тебя
по плечу потреплет и простит. Понятно?
- Понятно, - ответил упавшим голосом Филька.
- Ну, вот и придумай. Даю тебе сроку час с четвертью.
В сенях у Панкрата жила сорока. Она не спала от холода, сидела на хомуте -
подслушивала. Потом она боком, озираясь, поскакала к щели под дверью.
Выскочила наружу, прыгнула на перильца и полетела прямо на юг. Сорока была
опытная, старая и нарочно летела у самой земли, потому что от деревень и лесов
всё-таки тянуло теплом и сорока не боялась замёрзнуть. Никто её не видел,
только лисица в осиновом яру высунула морду из норы, повела носом, заметила,
как тёмной тенью пронеслась по небу сорока, шарахнулась обратно в нору и долго
сидела, почёсываясь и соображая: куда ж это в такую страшную ночь подалась
сорока?
А Филька в это время сидел на лавке, ёрзал, придумывал.
- Ну, - сказал наконец Панкрат, затаптывая махорочную цигарку, - время
твоё вышло. Выкладывай! Льготного срока не будет.
- Я, дедушка Панкрат, - сказал Филька, - как рассветёт, соберу со всей
деревни ребят. Возьмём мы ломы, пешни, топоры, будем рубить лёд у лотка около
мельницы, покамест не дорубимся до воды и не потечёт она на колесо. Как пойдёт
вода, ты пускай мельницу! Повернёшь колесо двадцать раз, она разогреется и
начнёт молоть. Будет, значит, и мука, и вода, и всеобщее спасение.
- Ишь ты, шустрый какой! - сказал мельник, - Подо льдом, конечно, вода
есть. А ежели лёд толщиной в твой рост, что ты будешь делать?
- Да ну его! - сказал Филька. - Пробьём мы, ребята, и такой лёд!
- А ежели замёрзнете?
- Костры будем жечь.
- А ежели не согласятся ребята за твою дурь расплачиваться своим горбом?
Ежели скажут: "Да ну его! Сам виноват - пусть сам лёд и скалывает".
- Согласятся! Я их умолю. Наши ребята - хорошие.
- Ну, валяй собирай ребят. А я со стариками потолкую. Может, и старики
натянут рукавицы да возьмутся за ломы.
В морозные дни солнце восходит багровое, в тяжёлом дыму. И в это утро
поднялось над Бережками такое солнце. На реке был слышен частый стук ломов.
Трещали костры. Ребята и старики работали с самого рассвета, скалывали лёд у
мельницы. И никто сгоряча не заметил, что после полудня небо затянулось
низкими облаками и задул по седым ивам ровный и тёплый ветер. А когда
заметили, что переменилась погода, ветки ив уже оттаяли, и весело, гулко
зашумела за рекой мокрая берёзовая роща. В воздухе запахло весной, навозом.
Ветер дул с юга. С каждым часом становилось всё теплее. С крыш падали и со
звоном разбивались сосульки.
Вороны вылезли из-под застрех и снова обсыхали на трубах, толкались,
каркали.
Не было только старой сороки. Она прилетела к вечеру, когда от теплоты лёд
начал оседать, работа у мельницы пошла быстро и показалась первая полынья с
тёмной водой.
Мальчишки стащили треухи и прокричали "ура". Панкрат говорил, что если бы
не тёплый ветер, то, пожалуй, и не обколоть бы лёд ребятам и старикам. А
сорока сидела на раките над плотиной, трещала, трясла хвостом, кланялась на
все стороны и что-то рассказывала, но никто, кроме ворон, её не понял. А
сорока рассказывала, что она долетела до тёплого моря, где спал в горах летний
ветер, разбудила его, натрещала ему про лютый мороз и упросила его прогнать
этот мороз, помочь людям.
Ветер будто бы не осмелился отказать ей, сороке, и задул, понёсся над
полями, посвистывая и посмеиваясь над морозом. И если хорошенько прислушаться,
то уже слышно, как по оврагам под снегом бурлит-журчит тёплая вода, моет корни
брусники, ломает лёд на реке.
Всем известно, что сорока - самая болтливая птица на свете, и потому
вороны ей не поверили - покаркали только между собой: что вот, мол, опять
завралась старая.
Так до сих пор никто и не знает, правду ли говорила сорока, или всё это
она выдумала от хвастовства. Одно только известно, что к вечеру лёд треснул,
разошёлся, ребята и старики нажали - и в мельничный лоток хлынула с шумом
вода.
Старое колесо скрипнуло - с него посыпались сосульки - и медленно
повернулось. Заскрежетали жернова, потом колесо повернулось быстрее, и вдруг
вся старая мельница затряслась, заходила ходуном и пошла стучать, скрипеть,
молоть зерно.
Панкрат сыпал зерно, а из-под жернова лилась в мешки горячая мука. Женщины
окунали в неё озябшие руки и смеялись.
По всем дворам кололи звонкие берёзовые дрова. Избы светились от жаркого
печного огня. Женщины месили тугое сладкое тесто. И всё, что было живого в
избах - ребята, кошки, даже мыши,- всё это вертелось около хозяек, а хозяйки
шлёпали ребят по спине белой от муки рукой, чтобы не лезли в самую квашню и не
мешались.
Ночью по деревне стоял такой запах тёплого хлеба с румяной коркой, с
пригоревшими к донцу капустными листьями, что даже лисицы вылезли из нор,
сидели на снегу, дрожали и тихонько скулили, соображая, как бы словчиться
стащить у людей хоть кусочек этого чудесного хлеба.
На следующее утро Филька пришёл вместе с ребятами к мельнице. Ветер гнал
по синему небу рыхлые тучи и не давал им ни на минуту перевести дух, и потому
по земле неслись вперемежку то холодные тени, то горячие солнечные пятна.
Филька тащил буханку свежего хлеба, а совсем маленький мальчик Николка
держал деревянную солонку с крупной жёлтой солью. Панкрат вышел на порог,
спросил:
- Что за явление? Мне, что ли, хлеб-соль подносите? За какие такие
заслуги?
- Да нет! - закричали ребята.- Тебе будет особо. А это раненому коню. От
Фильки. Помирить мы их хотим.
- Ну что ж, - сказал Панкрат, - не только человеку извинение требуется.
Сейчас я вам коня представлю в натуре.
Панкрат отворил ворота сарая, выпустил коня. Конь вышел, вытянул голову,
заржал - учуял запах свежего хлеба. Филька разломил буханку, посолил хлеб из
солонки и протянул коню. Но конь хлеба не взял, начал мелко перебирать ногами,
попятился в сарай. Испугался Фильки. Тогда Филька перед всей деревней громко
заплакал.
Ребята зашептались и притихли, а Панкрат потрепал коня по шее и сказал:
- Не пужайся, Мальчик! Филька не злой человек. Зачем же его обижать? Бери
хлеб, мирись!
Конь помотал головой, подумал, потом осторожно вытянул шею и взял наконец
хлеб из рук Фильки мягкими губами. Съел один кусок, обнюхал Фильку и взял
второй кусок. Филька ухмылялся сквозь слезы, а конь жевал хлеб, фыркал. А
когда съел весь хлеб, положил голову Фильке на плечо, вздохнул и закрыл глаза
от сытости и удовольствия.
Все улыбались, радовались. Только старая сорока сидела на раките и сердито
трещала: должно быть, опять хвасталась, что это ей одной удалось помирить коня
с Филькой. Но никто её не слушал и не понимал, и сорока от этого сердилась всё
больше и трещала, как пулемёт.
